![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Вчера кончился срок маминого загранпаспорта. Папа говорит - не могу думать спокойно, вот глупость: ее нет, а я про бумажки. И голос дрожит.
А мне снилось, что мама ожила. Просто ожила, я пришла туда, где она была похоронена, она там лежала в гробу, и вдруг оказалось, что она жива. Собственно, она там лежала на боку, и стало ясно, что она спит, ну я ее и разбудила.
Мы гуляли по Питеру, не совсем, конечно, настоящему Питеру, но несомненному. Было легко, как бывало легко в детстве, когда мы, скажем, на Петроградке случайно без очереди купили полтора кило ветчины, той самой, влажной, настоящей, и сожрали ее на двоих без хлеба, пока гуляли - мне было десять? - не помню; так легко с ней было тем реже, чем старше я становилась, а в детстве случалось часто. Мне только немного смущенно внутри - потому что ну как я об этом расскажу, кто мне поверит? - но это такое, радостное смущение, как пузырьки пепси-колы полюстровского разлива в те времена.
Через растрескавшийся парапет с волной переплеснуло утят - и они мечутся, не могут найти спуск, а всего и надо переступить поребрик, сразу под ним колеблется вода. Мы поднимаем утят - они совсем пуховые и маленькие - и по одному спускаем в воду. Я еще боюсь, что их не примут родители из-за запаха наших рук, но все в порядке.
Мы выходим к Петропавловке, к Дворцовому выворачивает немыслимый кораблик с воздушными шарами вместо парусов, от солнца Главный Штаб ярко-желто-белый, и небо ярко-синее, и переливается Зимний на том берегу.
Какая глупость, просроченная бумажка; но оказывается, не надо ее продлевать, не страшно больше нарушить закон, потерять визу, задержаться на границе - не нужно продлевать паспорт, и паспорт не нужен больше. Мир поворачивается дальше, документы наглядней чем календарь, ни один документ не выдается навечно.
От этого болит сердце, но одновременно странным образом становится легче, и во сне мама жива и смеется утенку, и мне с ней легко.
А мне снилось, что мама ожила. Просто ожила, я пришла туда, где она была похоронена, она там лежала в гробу, и вдруг оказалось, что она жива. Собственно, она там лежала на боку, и стало ясно, что она спит, ну я ее и разбудила.
Мы гуляли по Питеру, не совсем, конечно, настоящему Питеру, но несомненному. Было легко, как бывало легко в детстве, когда мы, скажем, на Петроградке случайно без очереди купили полтора кило ветчины, той самой, влажной, настоящей, и сожрали ее на двоих без хлеба, пока гуляли - мне было десять? - не помню; так легко с ней было тем реже, чем старше я становилась, а в детстве случалось часто. Мне только немного смущенно внутри - потому что ну как я об этом расскажу, кто мне поверит? - но это такое, радостное смущение, как пузырьки пепси-колы полюстровского разлива в те времена.
Через растрескавшийся парапет с волной переплеснуло утят - и они мечутся, не могут найти спуск, а всего и надо переступить поребрик, сразу под ним колеблется вода. Мы поднимаем утят - они совсем пуховые и маленькие - и по одному спускаем в воду. Я еще боюсь, что их не примут родители из-за запаха наших рук, но все в порядке.
Мы выходим к Петропавловке, к Дворцовому выворачивает немыслимый кораблик с воздушными шарами вместо парусов, от солнца Главный Штаб ярко-желто-белый, и небо ярко-синее, и переливается Зимний на том берегу.
Какая глупость, просроченная бумажка; но оказывается, не надо ее продлевать, не страшно больше нарушить закон, потерять визу, задержаться на границе - не нужно продлевать паспорт, и паспорт не нужен больше. Мир поворачивается дальше, документы наглядней чем календарь, ни один документ не выдается навечно.
От этого болит сердце, но одновременно странным образом становится легче, и во сне мама жива и смеется утенку, и мне с ней легко.
