Split brain condition

Страшная серьезность проступает вокруг на лицах пугающим рисунком. Dpmmax в замечательном мартовском посте «Как не сойти с ума в тяжелые времена» (очень рекомендую к прочтению) отдельно пишет о необходимости сохранить чувство юмора, вспоминая для примера хозяина одного из британских заведений, который в годы второй мировой вешал на двери табличку «Открыто, как обычно», а когда двери выбило взрывной волной после очередной бомбардировки, сменил надпись на «Открыто шире, чем обычно». Виктор Франкл упоминает о юморе как о непременной составляющей воли к жизни в Аушвице и рассказывает, как одного из собратьев по несчастью он на юмор буквально натаскивал. Смутные времена выбивают из людей улыбку, заменяя ее лихорадочным блеском яростной правоты, такая печаль. Такой же признак внутреннего инсульта, как улыбка половиной рта – признак инсульта сосудистого. Только в какую скорую тут звонить, непонятно, не придумали такую скорую еще. Что мы можем против? – не знаю, правда; кто осудит тех, кто в Аушвице не смеялся. Просто чувство юмора – ресурс для выживания, тем более ценный, когда ресурсов мало. Так что будем сами себе скорыми, едем, давим и помогаем, а как же.

Мне подумалось, что это хороший повод записать историю трехлетней давности. А то мне все никак не раскачаться.

Ранним утром, 20 июля 2011 года, я встречала Стрейнджера в пражском аэропорту. Он вылетел из Вильнюса на три дня раньше, купив билет на ходу. Встретив его, я отвезла его домой вымыться и переодеться, и в десять утра мы стартовали на запад. 700 километров до Трира, самый запад Германии. Когда я больше не могла вести, я сворачивала на одну из многочисленных немецких стоянок, чтобы выплакать разрывавшие душу слезы. Потом умывалась и снова садилась за баранку. Днем раньше, 19 июля, моя мама проиграла девятимесячную битву с саркомой. Мы все проиграли. Ей было 66 лет, из них сорок она прожила в счастливом браке с папой; с ним у постели и умерла от тромба, забившего легкое.

Добрались мы благополучно. Следующие дни расплываются в мутном тумане горя. Мы утешали папу, как могли. На прощании в часовенке при больничной церкви мы плакали, и те, кто пришел, плакали тоже. Я пекла мамину самсу, и дверь в квартиру была открыта, чтобы любой, кто хочет помянуть, зашел бы и выпил ледяной водки, закусив жирным, сочным мясным пирожком, как она любила. Небо было мутное и дождливое. Вечерами я слышала, как трясется от плача папа в соседней комнате – он стеснялся слез; и я плакала сама, свернувшись в кресле. Стр осторожно обнимал меня и делал мне чай.

На следующий день после прощания переводчица социальной службы проводила нас в похоронное бюро при больнице – нужно было договориться о кремации. Чистенькое, светлое помещение украшали абстрактные картины и праздничные фотографии цветов и букетов; презентационные фото гробов и урн застенчиво прятались в пухлых фотопапках. Сотрудники в темной одежде сохраняли одновременно приветливость и почтение. Через пару минут ожидания к нам вышел хозяин бюро.

Хозяин бюро оказался сухопар и долговяз – он склонялся к малорослым нам, как колодезный журавль, кажется, даже деликатно поскрипывая. Облачен он был в дорогой черный костюм и черный галстук, повязанный поверх хрустяще-белой рубашки. Было ему, видимо, хорошо за пятьдесят; черные с густой сединой волосы стояли слегка торчком, как и усы щеточкой.

Деликатно-траурный облик странным образом нарушала физиономия. К физиономии был приставлен довольно длинный нос уточкой; из-под довольно кустистых бровей бодро поблескивали небольшие живые глазки; под глазками выступали щечки – аккуратными плотными яблочками, того слегка багрового оттенка в легкую прожилочку, который однозначно выдает приязнь к пиву и неплохому времяпрепровождению. В черном, траурном костюме очевидно скрывался жизнелюб и весельчак, который прятался изо всех сил, пока журавль пожимал нам руки - и все равно прорывался в неожиданно широкой улыбке.

Спустя короткое время формальности были закончены, урна выбрана, день назначен.

- Ну что ж, - сказал герр Журавль, - мы все выполним в лучшем виде и дадим вам знать.
- А… - растерялся отец. – А… проводить?
Журавль озадаченно нахмурился:
- Но ведь церемония прощания была? Остальное наше дело, вообще-то. Но если вы хотите, вы можете сопровождать, конечно.
- Хотим, - сказал папа твердо. – Как это она туда – одна?

Так что ранним утром следующего дня мы подъехали ко входу конторы, где условились встретиться. Катафалк был уже снаряжен и представлял из себя черный фордовский комбик с черными вставками вместо стекол и скромным, едва заметным клеймом фирмы на дверцах. Траурный кортеж в виде катафалка и нашей элантры направился к выезду из города, двигаясь быстро, но сохраняя чинность. Мы сидели и молчали.

Трир город маленький и кончился довольно быстро. Мы встали на трассу, ведущую на восток, к городку Гермескайль, где расположен окружной крематорий. Шоссе – дело быстрое, особенно в Германии, так что я невозмутимо прибавила до 130, идя след в след за нашим черным провожатым. Не потерять его было важно – я понятия не имела, где именно в округе Гермескайля крематорий, а взять номер мобильного я не сообразила. Меня как-то смущала сама идея плутать по местным дорогам, пытаясь найти англоговорящего немца, чтобы он подсказал нам дорогу к крематорию.

Через пять минут катафалк мигнул и перестроился в левый ряд. Я повторила маневр – и озадаченно увидела, как гроб на колесиках лихо подрезал бмв в правом ряду.

- Ни фига себе, - уважительно сказал Стр.
- Да уж, - так же сказал папа.

Я ничего не сказала, занятая маневрированием на шоссе. Катафалк явно обрел вкус к хорошей дороге.

- Вот блин, - сказал Стр, перегибаясь через подлокотник. На спидометре стрелка приклеилась к 160. Катафалк бодро ушел в самый левый ряд, подрезав очередного неудачника, и мне пришлось сосредоточиться, чтобы не приехать в неудачника сзади и при этом не потерять ведущего. Пассажиров тряхнуло.

- Ух! - сказал папа.

Сцена становилась сюрреалистической. По шоссе во весь опор несся катафалк, я, вцепившись в руль, неслась за ним, а мои мужчины, на секунду отвлекшись от печали, открыв рот, смотрели в лобовое стекло.

Когда мы замедлились, сворачивая на Гермескайль, по машине прокатился дружный вздох.

- А между прочим, - сказал Стр, - ей бы понравилось.
- И правда, - сказал папа. – Она всегда любила с ветерком прокатиться, хоть и боялась, а любила очень. Чтобы далеко на машине ехать и быстро.
- Ну силен, - сказал Стр. – Это же надо. Это же скольких он подрезал, гробовщик?

Я не выдержала и прыснула. Через секунду мы смеялись все трое, вытирая слезы, выступившие на глазах.

Маму мы, конечно же, проводили до самого чертога, мы видели, как железные стойки подняли гроб и внесли его в жерло, взревевшее на секунду, когда открылись створки. Горечь и смех того дня так и сплавились у меня в сердце, и вспоминая это, я плачу и смеюсь.

Мама лежит на Ольшанском кладбище, потому что в Праге папа бывает чаще, чем в Питере, а в Германии она лежать не хотела. Мы привозим туда цветы и светим лампадку, и немножко разговариваем, и вспоминаем разное – в том числе как мы летели, подрезая неповоротливые бмв, вслед за катафалком, который вел сангвиник в черном костюме. Ей бы понравилось.

- Пап, - говорю, - тебе необязательно через сеть покупать билеты на автобус до Франкфурта, у вас там офис есть прямо в центре Трира.
- Мне через интернет больше нравится, - говорит. - Как-то меньше себя чувствуешь оторванным от жизни.

Сильно загорелся идеей планшета. Он к нам автобусом ездит, Studentagency, а там теперь интернет есть часть пути. Ну и вообще, удобно, читай, смотри. Ноутбук он с собой не возит - у нас тут стоит его старенький, документы я ему перевела в облако, записки в Evernote. Планшет мы ему даже присмотрели - из непоследних самсунгов, но он пока раскачивается. И раскачается, между прочим.

Один из результатов отчаянных попыток во вторую неделю фотокурса. Он в общем случайный, вообще-то я попросила папу посидеть минутку. А получилось вот как. Хотя бы ради этого стоило возиться. Мне очень нравится это фото, спасибо Рецце за пинки. В чистовики это фото не пойдет (задание предполагает ужас или хотя бы саспенс), зато можно сегодня выложить.

Папе сегодня 76 лет, я им страшно горжусь. Сидит в соседней комнате, смотрит интернет-телевидение, хихикает. За ужином пообсуждали, среди прочего, Мелвилла, отмечая пиццей и ламбруско. Отличный папа. Многая лета.

Вчера кончился срок маминого загранпаспорта. Папа говорит - не могу думать спокойно, вот глупость: ее нет, а я про бумажки. И голос дрожит.

А мне снилось, что мама ожила. Просто ожила, я пришла туда, где она была похоронена, она там лежала в гробу, и вдруг оказалось, что она жива. Собственно, она там лежала на боку, и стало ясно, что она спит, ну я ее и разбудила.

Мы гуляли по Питеру, не совсем, конечно, настоящему Питеру, но несомненному. Было легко, как бывало легко в детстве, когда мы, скажем, на Петроградке случайно без очереди купили полтора кило ветчины, той самой, влажной, настоящей, и сожрали ее на двоих без хлеба, пока гуляли - мне было десять? - не помню; так легко с ней было тем реже, чем старше я становилась, а в детстве случалось часто. Мне только немного смущенно внутри - потому что ну как я об этом расскажу, кто мне поверит? - но это такое, радостное смущение, как пузырьки пепси-колы полюстровского разлива в те времена.

Через растрескавшийся парапет с волной переплеснуло утят - и они мечутся, не могут найти спуск, а всего и надо переступить поребрик, сразу под ним колеблется вода. Мы поднимаем утят - они совсем пуховые и маленькие - и по одному спускаем в воду. Я еще боюсь, что их не примут родители из-за запаха наших рук, но все в порядке.

Мы выходим к Петропавловке, к Дворцовому выворачивает немыслимый кораблик с воздушными шарами вместо парусов, от солнца Главный Штаб ярко-желто-белый, и небо ярко-синее, и переливается Зимний на том берегу.

Какая глупость, просроченная бумажка; но оказывается, не надо ее продлевать, не страшно больше нарушить закон, потерять визу, задержаться на границе - не нужно продлевать паспорт, и паспорт не нужен больше. Мир поворачивается дальше, документы наглядней чем календарь, ни один документ не выдается навечно.

От этого болит сердце, но одновременно странным образом становится легче, и во сне мама жива и смеется утенку, и мне с ней легко.