redtigra | Об Вулфа

В отпуск со мной всегда ездит старый добрый Pocketbook 360, который можно читать на ярком солнце, в отличие от планшета и телефона, и который вмещает в себя книг на пару отпусков. Перед отъездом сливаю туда все, что копится в папке «Прочесть» - пир эклектика, а что-то остается с прошлых лет. Можно порыться и выбрать.

Сидя на балконе с видом на Адриатику, я раскопала с прошлого года лежащую папочку с Вулфом и подумала – о.

С Вулфом у меня отношения не сложились – я Томаса имею в виду, а не Тома – что удручает, если принять во внимание мой давний роман с американской литературой двадцатого века. Я попыталась его прочесть в юности, прямиком приплыв со страниц Брэдбери, как и многие мои сопоколенники, и не смогла переварить неторопливости. Не то, чтоб там не было разговоров (картинок, впрочем, не было ни одной), но две реплики, бывало, отделяли три-четыре страницы; в мои 18 лет темпераменты не совпадали трагически. И вот встретились.

О, сказала я, вот и хорошо. И щелкнула по «Домой возврата нет».

На этот раз дело с темпераментами пошло лучше. Вчиталась я моментально, впав в некоторое упоение и с удовольствием поглядывая на счетчик страниц. Я не буду писать тут рецензию, их и без меня хватает; я хочу тут записать несколько мыслей, пришедших по пути в голову. Скажу только, что нынче, пожалуй, вполне понимаю тех, кто буквально влюбляется в эту прозу и перечитывает ее много раз всю жизнь - хоть сама и вряд ли попаду в их ряды

***
Очень интересный эффект получился от чтения в параллель (я вечно так читаю) «Бесед с Бродским» Волкова. Это в последние пару лет единственная бумажная книга, которую я беру с собой в дорогу – потому что, если что, ее одной хватит на сколько угодно часов. Когда-то я ее прочла в электронке, а потом специально просила мне привезти – чтобы иметь нездоровое удовольствие загибать углы, ставить закорючки на полях, читать в нескольких местах одновременно, заложив пальцем место, с которым соотносишься.

Крепкий вулфовский замес Элиота и Шекспира и рассуждений ИБ о Фросте и Одене (с маячащим на заднем фоне Элиотом же) дал интересный стереоэффект. Он вдруг привел меня к когда-то давно-давно сказанному Майком Милько, который американцев не любит – что американская литература по сути журналистика. Так и не согласившись с собственно утверждением, я вдруг по-своему поняла, о чем бы это могло быть – это проступило как-то очень ярко на фоне подробных разговоров о поэтике, языке, ритмике, интеграции. Мне представилась почти картинка, почти графическое изображение.

Дело в том, что американская литература – и Вулф очень ярко это демонстрирует – интегрирована в европейский культурный и мифологический контекст как бы вторым порядком. Она растет из тех, кто интегрирован туда органически. Европейская культура странным образом сохраняет непрерывность; американец непрерывно произрастает от того, кто непрерывно связан с европейской повествовательной, текстовой, поэтической средой – но не с ней самой. Словно с переездом за океан целого народа оборвалась какая-то пуповина, и теперь ее нужно растить снова, от того, что ближе.

Возникает какая-то неуловимая старательность, чуть-чуть избыточная, чуть-чуть выдающая не чужих, но и не своих, первое, что приходит в голову - "Кентавр" Апдайка как пример. А кроме попыток ввинтиться обратно, к материнскому европейскому молоку, возникают целые литературные пласты – ВНЕ, оторванные совсем, часто примитивные (или, вернее, примитизированные), очень базисные, очень живые, очень полные жизнью как ощущением. В очередной раз подумалось, что Гейман со своими «Американскими богами» попал в самую точку, и удивительно ли, что сам-то Гейман – англичанин.

Я не стану любить меньше ни Апдайка, ни Стейнбека, ни всю южную братию, начиная с Ли, но что-то в этом есть важное и обо мне.

***
Про Вулфа я знала немного, по большей части все от того же Брэдбери. Что язык у него фантастический. Что он написал минимум два романа, опять-таки ставшие классикой – «Взгляни на дом свой, ангел» и «Домой возврата нет». Что один из этих романов посвящен его родному городку, в котором он провел оторочество, и роман отчаянно его с городком рассорил – который это был из романов, я не помнила. Что этот первый роман представлял из себя ком глины, богатой, но неупотребимой, и понадобилось несколько лет кропотливой работы Перкинса, великого редактора, чтобы сделать из этой глины – драгоценный сосуд. Что умер он в 38 лет от осложненной пневмонии (на самом деле, от туберкулеза мозга, который пневмонии воспоследовал). Все.

(Отступив: помнит ли еще кто, интересно, телеспектакль по «О скитаниях вечных и о земле» с молодым Богатыревым? Была такая серия телеспектаклей – «Этот фантастический мир», они ставили фантастику, и нашу, и тамошнюю. Я оттуда помню «Мятеж шлюпки» Шекли и «Электрическое тело пою» все того же Брэдбери. С тех пор у моего внутреннего Вулфа навсегда лицо Богатырева, пробирающегося в темноте, с широко распахнутыми глазами, в которых застыли растерянность, страх и острое счастье.

Я помнила только эти спектакли, но сейчас взялась искать: телеальманах насчитывал 16 выпусков и выходил вплоть до 1990 года. «О скитаниях вечных и о земле» - пятый, снят в 1981 году. Богатыреву тогда было 34 года.)

Знающий книгоплаватель богат картой и знает, что к чему; неподготовленный, вроде меня, наново открывает параллели и меридианы. Я хмыкнула, обнаружив любовно и кропотливо прописанного редактора, Лисхола Эдвардса; дойдя же до издания книги и ополчившегося родного городка – полезла искать биографию, чтобы подтвердить догадку и запрыгать, стуча себя в грудь. Конечно, «Домой возврата нет» - ТОЖЕ автобиографический роман.

Более того, два других его романа, «О времени и о реке» и «Паутина и скала» - это ТОЖЕ автобиографические романы. Первый главным героем связан с «Ангелом», второй – с «Домой возврата нет», но оба героя – на самом деле сам Вулф.

Это же надо. Четыре книги – толстенных как кирпич – человек перебирал собственную жизнь и все, что в нее входило и попадало; разбирал до мелочей, обсасывал, обдумывал; крошечная сцена на десяток строк у другого автора – занимает чуть не пять страниц. «Производит впечатление», как говорил один несимпатичный мультгерой.

Еще забавная штука – не знаю, дело ли в манере письма (я не читала еще остальные романы) или в том, что «Домой возврата нет» опубликовали после смерти, Вулф книгу толком не доделал; но роман изобилует белыми нитями наметки. Меняются техники, экспрессия, ритм; то повторы, то контрапункт; словно он примерял на себя разные платья.

Все это навело на крамольную мысль – что если злоехидный англичанин, Шарп, под Пипером с его «Поисками утраченного детства», вывел – немножко, отчасти – Вулфа, которого, на самом деле, от графомании отделяет крошечный, но неодолимый шажок – огромный, трудно осознаваемый талант, страстное экстравертное любопытство?

Подумала, что литературоведы бы меня убили – но тут же забила в гугль сочетание и обнаружила, что об этом пишет Муравьев, который Шарпа так блестяще перевел.

***
В заключение приведу по памяти рецензию какого-то читателя, кажется, на озоне: твердый переплет, хороший шрифт, немного затянуто, но читать можно. От восторга я минут пять таращилась в монитор, пытаясь себе представить неизвестного героя нашего времени, взявшегося читать Вулфа, утешенного шрифтом и переплетом, слегка удрученного некоторой затянутостью. «Моби Дик», «Анна Каренина», «Улисс». Главное – переплет покрепче и шрифт поразборчивей.